скрытый текст
В 1970 году 33-летний Валентин Распутин написал повесть «Последний срок» — одно из главных произведений в своей жизни. В этом тексте — как и в доброй половине его творчества — рассказывается о трагической смене эпох, угасании деревни и распаде семьи в ее традиционном крестьянском виде.
В самом начале повести Анна, пожилая мать пятерых детей, понимает, что скоро умрет — она уже не может толком ходить, и вся ее жизнь ограничена пределами кровати: можно сесть на нее, дотянувшись до пола ногами, а можно лечь, отвернувшись к стене. Из всех детей в деревне остался жить только один, сын Михаил, обзаведшийся своей семьей, а остальные разъехались кто куда. Михаил извещает родственников об ухудшении здоровья Анны, и все, кроме ее любимой дочери Тани, приезжают в деревню, однако — вот беда — старуха-мать вдруг набирается сил и не умирает в течение нескольких дней.
Дети, оставившие свою работу и семьи, через какое-то время понимают, что больше не могут ждать смерти матери, и, пошутив напоследок о ее крепком здоровье, уезжают восвояси. Анна пытается возражать, но ее никто не слушает:
— Помру я, помру. От увидите. Седни же. Погодите чутельку, погодите. Мне ниче боле не надо. Люся! И ты, Илья! Погодите. Я говорю вам, что помру, и помру.
Как и в начале повести, возле матери остается только Михаил со своей семьей: в ночь отъезда детей старуха умирает.
Простая и даже обыденная история интересна не только философскими рассуждениями о природе смерти (которые здесь вполне естественны), но и тем, как показательно в ней отразилось изменение отношения людей к факту смерти и к процессу умирания.
Конечно, Валентин Распутин прежде всего анализировал слом национальных традиций, однако, как это часто бывает с большими писателями, получившийся текст оказался масштабнее задумки своего автора.
Культура смерти
Во все времена, в том числе и в дохристианскую эпоху, смерть была главным событием в жизни человека — и именно смерть в какой-то степени придавала человеку ценность и значимость в глазах общества. Ни одно другое событие, включая рождение и свадьбу, никогда не сопровождалось стольким количеством обрядов, символов и ритуалов.
Количество сил, затрачиваемых людьми на организацию «правильных» похорон, привлекало к умершему человеку столько внимания, сколько он — в случае с простолюдином — при жизни просто не мог рассчитывать получить.
И, конечно, по тому, как проходила «подготовка» к смерти и сам процесс погребения, вполне можно было оценить жизнь человека — это было неким мерилом, чертой в уравнении жизни: правильно ли человек все сделал, был он тружеником, или пропойцей, или еще кем-то?
В древности страшнейшим наказанием для преступников — и для их родственников — было то, что последние часы жизни осужденный проводил не среди своих родственников, а среди незнакомых людей (в случае ссылки) или в обществе палача, если говорить о казни.
Так, древнеримский поэт Овидий, отправленный в изгнание, жаловался:
«…с воплем последним
Очи мои не смежит милая друга рука».
Подобные сетования были связаны не только с эмоциональной стороной дела, но и с традициями. В Древнем Риме полагали, что с последним вздохом (а вернее, выдохом) человека, из него уходит его душа — и важно, чтобы «вдохнул» ее близкий человек. Уже после этого родственники должны были начинать обряд похорон: громко по имени позвать умершего несколько раз и затем отдать его тело для омовения. Без совершения данных обрядов шансов на покой у почившей души было немного — это и пугало Овидия. Интересно, что отчасти схожий мотив присутствует и в Библии, в знаменитом эпизоде со снятием тела Иисуса с креста: сподвижники Христа просили Понтия Пилата раньше положенного срока отдать им тело учителя, и прокуратор пошел на это лишь в знак милости и благоволения к умершему мессии.
Своеобразным исключением из правил в данном случае являются примеры традиций «милитаризованных» обществ — варягов или тех же спартанцев. В данном случае смерть в бою, вдали от родственников, не считалась ужасной, даже наоборот, по-своему почетной — впрочем, в подобных обществах сослуживцы воспринимались солдатами как вторая семья, а доблесть была надежным пропуском в счастливое загробное будущее.
Похороны как национальное искусство
Об исключительной важности похорон свидетельствуют богатые обрядовые традиции разных народов. Так, у инков после смерти мужчины было принято, чтобы его жена обрезала себе волосы, и в сопровождении других женщин рода в долгом плаче восхваляла усопшего. После этого тело покойника укладывали в позе эмбриона и, завернув в шкуру ламы, прощались с ним, а его вещи по жребию делили между родственниками. Про традиции ацтеков известно не так много, как про традиции инков, но есть одна трепетная деталь, которая подчеркивает всю значимость ритуальных процессов.
Согласно верованиям ацтеков, после смерти людям предстояло долгое путешествие в другой мир, и если мужчина еще как-то мог с этим справиться собственными силами, женщинам в этом деле приходилось явно сложнее.
Поэтому женское тело одевали в самые теплые одежды, чтобы она не замерзла в походе, а также с ней хоронили труп рыжей собаки, которая должна была стать ее проводником в загробном мире.
Естественно, и у ацтеков, и у инков было принято класть в могилу и часть личных вещей покойника. Эта традиция свойственна абсолютному большинству древних народов, причем на всех континентах. В северных областях Европы, например, особенно выдающихся и влиятельных воинов опускали не просто в гроб, а сооружали для них целый корабль, который до отказа заполнялся всевозможными богатствами и продовольствием, и лишь потом всю конструкцию зарывали в землю. Про похоронные обряды в Древнем Египте и говорить нечего — здесь и так понятно, что внимание к умершим было огромным: как иначе, когда весь народ жил в ожидании смерти, а реальность представлялась лишь слабым отзвуком вечной жизни? Кстати говоря, если бы не подобные похоронные традиции, музейные коллекции сегодня были бы куда более скудными — любой археолог подтвердит, что многие предметы быта найдены исследователями именно в местах захоронения людей.
С учетом усилий, которые были необходимы для захоронения даже простого человека (у финикийцев, например, было принято хоронить тела в специально выдолбленных скальных пещерах), становится очевидно, что похороны всегда были делом если не общественной значимости, то уж точно коллективным занятием, которое объединяло всех родственников и друзей умершего.
Даже если у человека не было близких, недопустимо было оставлять покойника без должного внимания — скажем, еще в Древней Греции любой человек, увидевший в пути мертвое тело, был обязан его хотя бы присыпать землей, если, конечно, не хотел навлечь на себя гнев богов.
Особое внимание заслуживают и похоронные обряды в кавказских регионах, на формирование которых оказали влияние как местные обычаи, так и ислам. Погребение здесь было процессом, завораживающим своей трагической красотой. Вот, как описывал чеченские похороны исследователь А. Ипполитов более ста лет назад в книге «Этнографические очерки Аргунского округа»:
«Когда родственники больного видят, что наступает последний час его, посылают за муллою, который и начинает читать над ним молитву. Женщины в изъявлении своего горя громко плачут, бьют себя в грудь, царапают лицо ногтями и рвут волосы. Как только больной скончался — их тотчас же удаляют или заставляют молчать, так как подобное выражение печали совершенно противно духу мусульманской религии. Все удаляются из комнаты умершего, и мулла со своими муталимами [учениками. — Прим. ред.] начинает приготовлять тело для погребения.
Он кладет его на чистую дубовую доску или скамью, нарочно для этой цели сберегаемую в больших мечетях, берет кувшин воды и омывает тело. Потом берет кусок полотна или белой бумажной материи и завертывает в него труп; после этого он завертывает его в другой кусок такой же материи и потом в третий.
Оторвавши от этого савана две неширокие полосы, он ими завязывает саван над головою умершего, и ниже ног его. В рот, глаза и уши умершего кладется, обыкновенно, вата.
Приготовленное таким образом к погребению, тело оставляется в постели, а родственники и знакомые покойного тихо его оплакивают. Тогда, обыкновенно, одна из присутствующих женщин встает и начинает петь надгробную песнь…
Когда похороны кончены и все удалились, мулла присылает на могилу одного из своих муталимов, и тот три дня и три ночи читает там Коран. Иногда же чтение вместо могилы совершается в доме умершего… Каждую пятницу сколько-нибудь зажиточное семейство приготовляет блины и относит их в мечеть для раздачи там присутствующим в память всех своих умерших.
Обычай горцев требует, чтобы все родственники, друзья умершего или его знакомые приезжали к нему в дом для заявления своих сожалений пред членами его семейства. Обычай этот исполняется весьма строго, — и по смерти человека уважаемого к его семейству приезжают с утешениями и сетованьем люди, часто даже и незнакомые».
Еще одним подтверждением того, что погребение покойника было коллективным делом, важным для всего общества, являются воспоминания русского офицера Федора Торнау. Однажды он присутствовал на похоронах в Абхазии:
«Каждый гость на похоронах обязан сделать какой-нибудь подарок вдове, без чего поминки, продолжающиеся трое суток, в течение которых поминающие обязаны кормить всех посетителей, могут совершенно разорить небогатое семейство. Гости приносят в подарок, кто чем богат — оружие, сукно, холст, материи, лошадей, скотину, баранов, даже домашнюю птицу и зерно. Взяв с собою для подарка кусок шелковой материи и десятка два целковых, я поехал на место собрания…
Вся поляна была покрыта людьми и лошадьми… Народу собралось более двух тысяч. В открытом поле стояли подмостки с кроватью, убранною по-прежнему коврами, материями и платьем, принадлежавшим покойнику. Возле подмостков сидела вдова под черным покрывалом… Когда я приехал, все еще заняты были утренним угощением. Груды вареного мяса и баранины истреблялись с неимоверною скоростью; котлы с просом кипели во всех местах; вино, разносимое в глиняных узкогорлых кувшинах, лилось ручьем».
В мире существовало такое множество похоронных обрядов, что об этом можно говорить почти бесконечно. Так, например, в Индии было принято кремировать тело умершего: вокруг костра собирались все родственники покойного, и наблюдали, как постепенно в огне исчезают останки их близкого. Когда процесс подходил к завершению, его череп палкой проламывал старший сын в семье — считалось, что душа выходит через верхнюю часть тела, и эту оболочку, как препятствие, необходимо разрушить. Однако как бы ни разнились обряды в разных странах, их объединяет коллективный характер самого процесса погребения.
Похоронные обряды на Руси
С учетом размеров страны сложно говорить о единой схеме процесса похорон — в той или иной степени он отличался в зависимости от конкретного региона и местных культурных особенностей. Единства не было как до принятия христианства, так и после него. В первом случае на Севере отдавали предпочтение кремации, а на Юге — курганным захоронениям. И если после Крещения Руси основа обряда стала у всей страны единой, то детали — зачастую очень любопытные — были в каждой области свои.
Так, например, в Вологодской области перед тем, как опустить гроб в землю, было принято бросать в яму монеты — чтобы покойник на том свете мог «выкупить» себе место. Трапезу, в отличие от нынешних традиций, устраивали прямо на свежей могиле, постелив на нее скатерть, которую на 40-й день отдавали в церковь.
Схожая традиция с «выкупом» места существовала и в Приморье, правда, здесь монетки зашивали в пояс, который повязывали на труп. Кое-где на Руси было принято также класть в руку покойника платок — чтобы во время Страшного суда он мог собирать стекающий пот со лба, а также вытирать слезы, навернувшиеся на глаза от встречи в загробном мире со своими умершими родственниками.
Любопытно также, что особые похоронные обряды вступали в силу в ситуации погребения незамужней девушки или неженатого юноши. В данном случае вся деревня сразу отмечала как бы два события — смерть и своеобразную «свадьбу» покойника. По селению даже могла ходить целая процессия с полагающимися свахами и дружками, а умершего (или умершую) одевали в специальный венчальный наряд, словно дело и действительно шло к свадьбе.
Все эти обряды перечислены не столько для описания разнообразия траурных церемоний, сколько для констатации факта: любые традиции (тем более те, о которых мы узнаем через столетия) не могли выработаться в отдельно взятой семье. Для длительного существования они были обязаны поддерживаться достаточно большим количеством людей, сохранявшим их и использовавшим в качестве «защиты» от еще неосознанного экзистенциального ужаса перед конечностью собственной жизни.
Наедине со смертью
Вследствие естественного социально-экономического прогресса похоронные традиции в России — как, впрочем, и весь традиционный уклад жизни людей — начинает разрушаться чуть позже, чем в западных странах. В отличие от Европы, где еще в XVI веке в Англии «овцы съели людей», заставив крестьян уходить в города и вынужденно способствовать первой промышленной революции, в нашей стране индустриализация и общественные преобразования развернулись лишь в XIX веке.
Во времена русского «золотого века» внимание к умиравшим и к соответствующим нормам поведения семьи было еще сильно — и это неудивительно с учетом крестьянско-патриархального уклада жизни страны.
Косвенные доказательства этого, в частности, можно найти в литературе: например, в «Вие» Николая Гоголя, где панночку отпевают трое суток, или в одной из главных повестей Льва Толстого — «Смерти Ивана Ильича». Не будем вдаваться в анализ текста — и то, сколь успешной была жизнь того самого Ивана Ильича, — однако в глаза бросается обращение семьи с умирающим родственником. Конечно, оно далеко не идеально, однако его жена, Прасковья Федоровна, изо всех сил старается проявлять подобающую заботу о муже и обставить похороны наилучшим образом — пренебрежительного отношения к погребению просто не приняло бы общество.
Однако прогресс и переселение крестьян в города медленно делали свое дело, и смерть вдали от дома перестала восприниматься как уникальное и катастрофическое явление.
В России ко всему прочему добавляется и отчаянная борьба с религией, развернутая большевиками, которая не могла не отразиться на отношении к смерти. Отдельную роль в своеобразной десакрализации и «обытовлении» смерти сыграли запущенные в Советском Союзе репрессии, паспортизация [выдача паспортов сопровождалась изгнанием «лишних» или «неблагонадежных» людей из столиц. — Прим. ред.], голод начала 1930-х и появление ГУЛАГа.
Государственная машина, которая могла в любой момент лишить человека жизни, автоматически снимала все вопросы об обрядах и погребальных традициях и, более того, привела к волне самоубийств.
Любовь Шапорина, создательница первого в СССР Театра марионеток и жена знаменитого композитора Юрия Шапорина, так описывала это время в своем дневнике.
«Россия сейчас похожа на муравейник, разрытый проходящим хулиганом. Люди суетятся, с смертельным ужасом на лицах, их вышвыривают, они бегут куда глаза глядят или бросаются под поезд, в прорубь, вешаются, отравляются… <А недавно пришло> письмо Лизе от ее брата Омельяна Линченко из Пирятина Полтавской губернии от 28.II.33 г.: „Ты ище списуешь, что ты деньги мне можешь выслать, — деньги мене не нужны, бо в нас за деньги нечого неможно достать. У нас хлеба на рынку совсем не видать, стакан мучники стоит 3 р., стакан пшена 3 р., 10 штук картопли 3 р., даже одна мануха стоит 20 р. У нас третья часть людей пухлых от голода, свирепствует сильно тиф. У нас умирают по двадцать душ у день. У нас сильна кража, крадут лошадей, коров, свиней, киз даже режут и идят, а на рынку однимают один у одного. Ето все я пишу тоби подробно“.
<…> Когда я вспоминаю Любин рассказ о том, что происходило в Тотьме, я ощущаю какой-то холод в мозгу, ужаснее я ничего не слыхала, может быть потому, что рассказано это так просто и оттого так страшно. Люба приехала в Тотьму 27 июня и застала А. В. еще в живых. Худ он был, как скелет, ссыльных почти не кормили, обращались невероятно грубо.
По дороге где-то пригнали в баню, а верхнее платье отправили в дезинфекцию. Они вышли из бани в одном нижнем белье и долго стояли под дождем со снегом, в ожидании одежды. [Был конец апреля. После ареста выслали по этапу в Вологду, оттуда на станцию Харовскую, потом обратно в Вологду, сказав, что погонят пешком за двести верст. Из Вологды баржей повезли в Тотьму и там свалили всех, их было 300 человек, уголовных и политических, в разгромленную церковь, где они спали на голом каменном полу. Заболел сыпным тифом и умер.]
На улицах <в Тотьме> постоянно валяются трупы умерших от голода, кто навзничь, разметавши руки и ноги, кто уткнувшись лицом в землю. Их ночью подбирают, складывают по нескольку в гробы и везут на кладбище.
Люба видела, как их хоронят. Привозят целый воз плохо сколоченных гробов и сваливают в яму, трупы вываливаются, торчат руки, ноги, их лопатами уминают, засыпают землей».
Наконец, Вторая мировая война и нацистские концентрационные лагеря стали частями того же процесса: когда люди гибнут миллионами, сжигаются в печах, когда в ленинградских семьях у каждого человека по нескольку погибших родственников, и на улицах города процветает едва ли не людоедство — о каких похоронных церемониях может идти речь? Дмитрий Сергеевич Лихачев, вспоминая войну, писал о жизни в Ленинграде:
«У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны.
Людоедство это нельзя осуждать огульно. По большей части оно не было сознательным. Тот, кто обрезал труп, — редко ел это мясо сам. Он либо продавал это мясо, обманывая покупателя, либо кормил им своих близких, чтобы сохранить им жизнь.
Ведь самое важное в еде белки. Добыть эти белки было неоткуда. Когда умирает ребенок и знаешь, что его может спасти только мясо, — отрежешь у трупа…
Но были и такие мерзавцы, которые убивали людей, чтобы добыть их мясо для продажи. В огромном красном доме бывшего Человеколюбивого общества (угол Зелениной и Гейслеровского) обнаружили следующее. Кто-то якобы торговал картошкой. Покупателю предлагали заглянуть под диван, где лежала картошка, и, когда он наклонялся, следовал удар топором в затылок. Преступление было обнаружено каким-то покупателем, который заметил на полу несмытую кровь. Были найдены кости многих людей.
Так съели одну из служащих Издательства АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем».
1930–1940-е годы оказали страшное дегуманизирующее влияние на советское общество, после которого оно, в общем, не оправилось вплоть до своего исчезновения. Послевоенная бедность и обескровленность страны не могла способствовать восстановлению привычных общественных связей, тем более что многие дети остались без родителей и родственников, а значит, им просто неоткуда было узнать о традициях своей области или поселения. Забывание традиций и самого «языка», на котором можно было бы говорить о смерти, также связано с особенностями самой советской культуры.
Антрополог Анна Соколова считает:
«Советская культура — это культура избегания смерти. Культура молодости, культура бессмертия. Если посмотреть на разные варианты советского языка, то становится видно, что в них очень сильно вытесняется смерть.
Есть небольшое пространство для жизни потомков: классическое „Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить“ и дальше по тексту Маяковского. Даже если брать тексты Платонова, которые все про смерть, о чем они говорят? Герои Платонова умирают, но не видят смерти.
В советской массовой культуре была только героическая смерть: закрыть собой амбразуру, например, но это не про повседневность, в которой мы все умираем в постелях у себя дома или на больничных койках. Такого просто не показывалось, хотя этого очень много в литературе XIX века».
Характерно также, что именно в послевоенной литературе и в литературе 1960–1970-х годов как раз и появляются произведения, подобные повести «Последний срок» Валентина Распутина. А еще чуть позже под пристальным вниманием писателей оказывается жизнь простых людей в городских квартирах, где идет борьба за каждый квадратный метр жилья, и смерть соседа по коммуналке или даже собственных родителей начинает восприниматься как избавление, как шанс на нормальную жизнь.
Об этом много писала Людмила Петрушевская (в частности, в знаменитом романе «Время ночь»), и в рассказываемых ей историях уже нет места не то что погребальным обрядам, но даже простому человеческому сочувствию. Неудивительно, что в СССР появилась та самая знаменитая присказка, которую мы все с вами слышали — «в старости стакан воды некому будет принести»: фраза, кстати, удачно дожила и до наших дней по вполне понятным причинам.
Престарелые родители, как правило, живут отдельно от своих детей и умирают без их присутствия — хуже всего, конечно, приходится тому, кто из пожилой пары будет умирать последним: ужас перед одинокой смертью оказывается даже сильнее, чем прежде страх перед одинокой жизнью.
В Европе шел аналогичный процесс, связанный все с теми же войнами и прогрессом, однако в западных странах все это смягчалось традиционно более высоким уровнем жизни и вниманием к отдельно взятому человеку. В сущности, здесь тоже у детей нет времени на стариков: об этом, например, говорит и Михаэль Ханеке в своем фильме «Любовь», где дочь пожилой пары, исполненная Изабель Юппер, является лишь наблюдателем разыгрывающейся родительской драмы — но никак не ее участником. Впрочем, наличие качественных домов престарелых позволят хотя бы отчасти смягчить трагичность ситуации — в России нет даже этого, и смерть старикам приходится встречать лицом к лицу и с самостоятельно накопленными деньгами на похороны. Или не накопленными.
Вместо вывода
378
0
0
0
Полу Маккартни исполняется 75 лет.
